Дмитрий Панин - Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки

Говорят, что женщина — более земное существо, чем мужчина, и нередко в этом приходится убеждаться. Но в сердце прекрасной женщины хранится загадочная призма, которая отражает, отбрасывает жаркие, пронизанные богатым содержанием чувств лучи и с жадностью впитывает в себя скупой холодный свет, излучаемый ее избранником.

На моем пути не раз вставали удивительные женщины. Точно свыше была послана мне Мари-ка. Как взмахи светлых крыльев, были её хлопоты, забота, советы, внимание. Её можно уподобить дивным католическим монахиням, преисполненным добросердечием и христианской любовью, которые помогали сирым, выхаживали больных, жертвовали собой, шли за других в газовые камеры…

К начальнику КБЧ иногда заходила бледная, худенькая, изможденная жена. За верность ей пришлось испить такую чашу страданий, что страшно даже подумать. В несравнимо более диких, чудовищных условиях она была наследницей духа Марии Волконской, поехавшей в начале девятнадцатого века в Сибирь к своему ссыльному мужу-декабристу.

По приезде в свободный мир жизнь столкнула меня с плеядой западных женщин, которые скромно и незаметно ткут волшебные узоры милосердия.

Советская женщина по своим задаткам не уступит своим западным сестрам, но дикое массовое безбожие изуродовало её душу, а скотски тяжёлая жизнь до крайности затруднила проявление духовных сил вне отведённой для неё ячейки. Но те, кто невзирая на все препятствия, искусственно наваленные на их пути, обретают Бога и волю творить истинное добро, способны, благодаря своей внутренней силе, возрасти до подлинного величия и блеска.

Неудавшийся полководец

Начальником КБЧ был бывший офицер царской армии. Он был похож на большого медведя и в то время был ещё достаточно крепким. Голова его уже полысела, к тому же, он остриг её наголо; мускулатура лица была сильной и подвижной; правда, несколько портил очень курносый нос. Жизнь поломала весельчака и балагура по натуре, он стал едко насмешливым и, видимо, опасаясь своего языка, заставлял себя быть молчаливым. Он был вечно голоден, так как советский паёк был слишком мал для его габаритов, и частенько напрашивался дежурить на лагерную кухню. Ко мне он относился благосклонно. Кажется, его фамилия была Николаевский. Он был выразителем целой эпохи. К этому времени своё он уже рассказал, теперь же знал, где и что можно говорить, был скуп на слова и шутки. Я слышал больше отдельные возгласы, видел усмешки, мимику лица и огромных рук. В КБЧ он охотно беседовал о выгребных ямах, ассенизационных обозах, ремонте трапов, а также — по обязанности — о рытье могильных ям, об изготовлении бирок с номером, которые привязывают к большому пальцу умершего зэка, об изготовлении и установке для котлованов с трупами табличек с особыми секретными шифрами… Подобно великому Кювье, восстановившему по одной кости допотопного чудовища его облик, можно с немалым вероятием дать главные вехи жизни этого человека по ряду узловых точек из близкой и понятной нам эпохи, по переживаниям современников и недавних участников прошлых боёв.

— Молодой офицер, участвует в первой мировой войне, получает Георгиевский крест за воинскую доблесть. Об этой полосе жизни он иногда разрешал себе рассказывать. Коль скоро шла война с Германией, его подвиги снова стали патриотичными, хотя до 1936 года все войны царского правительства рассматривались советской властью как реакционные и подлежащие всемерному осуждению.

— В период Временного правительства в 1917 году он приезжает на побывку. Когда он вышел на площадь у Александровского вокзала в Москве, на него наскочили солдаты с намерением сорвать погоны, но через несколько секунд нападавшие катались по мостовой, испробовав его медвежью силу, а остальные стояли вокруг с озадаченным видом. В Америке он непременно стал бы чемпионом по боксу… Он вспомнил об этом происшествии в отсутствие дневального, рассказывая нам о столкновении с начальником управления Левинсоном в сорок третьем, когда чекистам нацепили старые русские погоны, а он отмочил что-то по поводу звездочек, которые с него сняли двадцать пять лет назад и теперь надели на другие плечи…

— В Белой армии Колчака он был ранен и захвачен в плен, но его не расстреляли, так как он согласился проводить подготовку красноармейцев. В 1920 году он воевал в рядах Красной армии с поляками. Затем следуют годы мытарств, преследований, тюрем, лагерей, ставших единственным местом, где он мог существовать в условно вольнонаёмном состоянии.

Николаевский не был, конечно, ни античным героем, ни крестоносцем, воодушевлённым великим религиозным порывом, ни солдатом швейцарской гвардии, погибшим во имя долга, ни повстанцем Усть-Усы, ни гордым защитником Алькасара… Но я с большим уважением отношусь к этому человеку. Он сошел с прямого пути только когда движение было разгромлено, а до этого служил ему верой и правдой. При советской власти он влачил жалкое окололагерное существование, хотя другие царские офицеры, обеспечив победу Красной армии, затем немалое время подвизались в военных академиях и училищах, дожили до второй мировой войны и снова подпирали собой этот режим. Если бы при иной, новой тактике войны за несколько суток в лагерные центры были бы сброшены десанты. Николаевский оказался бы сразу одним из неповторимых полководцев, за ним пошли бы когорты заключённых, и он был бы на своем месте. Спрашивать с рядовых людей как с праведников и героев можно лишь тогда, когда политика больших и малых держав подчиняется ясным этическим нормам. Иначе ошибки великих мира сего перекладываются на плечи простых людей, прекрасно подготовленных для выполнения своих задач, но не способных на ходу исправлять громадные промахи эпохи. Люди — члены великого незримого человеческого братства, и коль скоро каинам удалось объединиться, пора, наконец, этим заняться и авелям.

Бухгалтером КБЧ был милейший усач — бывший казачий есаул. Компания была вполне подходящая, и я не сомневаюсь, что мы нашли бы общий язык, но дело портил дневальный и рассыльный оперуполномоченного, одновременно — главный осведомитель. Это был мрачный украинец с совиными насупленными бровями — личность страшная и отвратительная. Когда он появлялся в любом бараке, все знали, что он пришел вызвать кого-то на допрос. Немало людей он спровадил в изолятор не только по заданию «кума», но и по своей собственной инициативе. В любое время он, естественно, мог наговорить и на меня. Правда, гарантией того, что за мою личность в скором времени не возьмутся, было только что перенесенное следствие и новый срок; я и так был уже на самом дне. Чекистов беспокоят в первую очередь те, кто наверху, у власти, у кого влияние. Поэтому я спокойно выполнял свои пустяковые обязанности и не обращал никакого внимания на оберсексота. Моя должность в тот момент была крайне удобной, так как я удачно выменивал свой табак и покупал продукты питания. Так продолжалось около месяца, пока моего начальника не сняли и не перевели в пожарную команду за зоной, а на его место не посадили освободившегося из заключения отпетого стукача осетина Дебирова. Общество двух оберстукачей не предвещало ничего хорошего. Атмосфера резко ухудшилась, пошли косые взгляды, недомолвки. Было ясно, что я чем-то им мешаю. Надо было срочно уходить самому. Временно спасало лишь то, что медицинская комиссия признала меня инвалидом самой тяжелой группы, а без этого меня немедленно списали бы на общие работы. Случай помог: конструктора с лесозавода забрали на этап и мне предложили занять его место. К тому времени ноги уже окрепли, и я с радостью согласился. Прошло два месяца, и когда я вполне освоился на заводе, став снова «незаменимым», меня также вызвали на этап.